Неточные совпадения
И в самом деле, здесь все дышит уединением; здесь все таинственно — и густые сени липовых аллей, склоняющихся над потоком, который с
шумом и пеною, падая с плиты
на плиту, прорезывает себе путь между зеленеющими горами, и ущелья, полные мглою и молчанием, которых ветви разбегаются отсюда во все стороны, и свежесть ароматического воздуха, отягощенного испарениями высоких южных трав и белой акации, и постоянный, сладостно-усыпительный
шум студеных ручьев, которые, встретясь в конце долины,
бегут дружно взапуски и наконец кидаются в Подкумок.
Но я отстал от их союза
И вдаль
бежал… Она за мной.
Как часто ласковая муза
Мне услаждала путь немой
Волшебством тайного рассказа!
Как часто по скалам Кавказа
Она Ленорой, при луне,
Со мной скакала
на коне!
Как часто по брегам Тавриды
Она меня во мгле ночной
Водила слушать
шум морской,
Немолчный шепот Нереиды,
Глубокий, вечный хор валов,
Хвалебный гимн отцу миров.
— Как только услышал я
на заре
шум и козаки стали стрелять, я ухватил кафтан и, не надевая его,
побежал туда
бегом; дорогою уже надел его в рукава, потому что хотел поскорей узнать, отчего
шум, отчего козаки
на самой заре стали стрелять.
— Эй, барин, ходи веселей! — крикнули за его спиной. Не оглядываясь, Самгин почти
побежал.
На разъезде было очень шумно, однако казалось, что железный
шум торопится исчезнуть в холодной, всепоглощающей тишине. В коридоре вагона стояли обер-кондуктор и жандарм, дверь в купе заткнул собою поручик Трифонов.
А в доме гвалт: Илюши нет! Крик,
шум.
На двор выскочил Захарка, за ним Васька, Митька, Ванька — все
бегут, растерянные, по двору.
Я хотел было что-то ответить, но не смог и
побежал наверх. Он же все ждал
на месте, и только лишь когда я добежал до квартиры, я услышал, как отворилась и с
шумом захлопнулась наружная дверь внизу. Мимо хозяина, который опять зачем-то подвернулся, я проскользнул в мою комнату, задвинулся
на защелку и, не зажигая свечки, бросился
на мою кровать, лицом в подушку, и — плакал, плакал. В первый раз заплакал с самого Тушара! Рыданья рвались из меня с такою силою, и я был так счастлив… но что описывать!
Как навастривали они уши, когда раздавался какой-нибудь
шум на палубе: их пугало, когда вдруг люди
побегут по вантам или потянут какую-нибудь снасть и затопают. Они ехали с нами, а лодка их с гребцами шла у нас
на бакштове.
На обратном пути я спросил Дерсу, почему он не стрелял в диких свиней. Гольд ответил, что не видел их, а только слышал
шум в чаще, когда они
побежали. Дерсу был недоволен: он ругался вслух и потом вдруг снял шапку и стал бить себя кулаком по голове. Я засмеялся и сказал, что он лучше видит носом, чем глазами. Тогда я не знал, что это маленькое происшествие было повесткой к трагическим событиям, разыгравшимся впоследствии.
Ущелье, по которому мы шли, было длинное и извилистое. Справа и слева к нему подходили другие такие же ущелья. Из них с
шумом бежала вода. Распадок [Местное название узкой долины.] становился шире и постепенно превращался в долину. Здесь
на деревьях были старые затески, они привели нас
на тропинку. Гольд шел впереди и все время внимательно смотрел под ноги. Порой он нагибался к земле и разбирал листву руками.
Приказ седлать коней заставил стрелков заняться делом. После короткого совещания решено было дать зайцу свободу. Едва только спустили его
на землю, как он тотчас же бросился
бежать. Свист и крики понеслись ему вдогонку.
Шум и смех сопровождали его до тех пор, пока он не скрылся из виду.
Когда медведь был от меня совсем близко, я выстрелил почти в упор. Он опрокинулся, а я отбежал снова. Когда я оглянулся назад, то увидел, что медведь катается по земле. В это время с правой стороны я услышал еще
шум. Инстинктивно я обернулся и замер
на месте. Из кустов показалась голова другого медведя, но сейчас же опять спряталась в зарослях. Тихонько, стараясь не шуметь, я
побежал влево и вышел
на реку.
Спускаться по таким оврагам очень тяжело. В особенности трудно пришлось лошадям. Если графически изобразить наш спуск с Сихотэ-Алиня, то он представился бы в виде мелкой извилистой линии по направлению к востоку. Этот спуск продолжался 2 часа. По дну лощины протекал ручей. Среди зарослей его почти не было видно. С веселым
шумом бежала вода вниз по долине, словно радуясь тому, что наконец-то она вырвалась из-под земли
на свободу. Ниже течение ручья становилось спокойнее.
Она увидела, что идет домой, когда прошла уже ворота Пажеского корпуса, взяла извозчика и приехала счастливо, побила у двери отворившего ей Федю, бросилась к шкапчику, побила высунувшуюся
на шум Матрену, бросилась опять к шкапчику, бросилась в комнату Верочки, через минуту выбежала к шкапчику,
побежала опять в комнату Верочки, долго оставалась там, потом пошла по комнатам, ругаясь, но бить было уже некого: Федя
бежал на грязную лестницу, Матрена, подсматривая в щель Верочкиной комнаты,
бежала опрометью, увидев, что Марья Алексевна поднимается, в кухню не попала, а очутилась в спальной под кроватью Марьи Алексевны, где и пробыла благополучно до мирного востребования.
Но это уже была не просьба о милостыне и не жалкий вопль, заглушаемый
шумом улицы. В ней было все то, что было и прежде, когда под ее влиянием лицо Петра искажалось и он
бежал от фортепиано, не в силах бороться с ее разъедающей болью. Теперь он одолел ее в своей душе и побеждал души этой толпы глубиной и ужасом жизненной правды… Это была тьма
на фоне яркого света, напоминание о горе среди полноты счастливой жизни…
Я не только любил смотреть, как резвый ястреб догоняет свою добычу, я любил все в охоте: как собака, почуяв след перепелки, начнет горячиться, мотать хвостом, фыркать, прижимая нос к самой земле; как, по мере того как она подбирается к птице, горячность ее час от часу увеличивается; как охотник, высоко подняв
на правой руке ястреба, а левою рукою удерживая
на сворке горячую собаку, подсвистывая, горячась сам, почти
бежит за ней; как вдруг собака, иногда искривясь набок, загнув нос в сторону, как будто окаменеет
на месте; как охотник кричит запальчиво «пиль, пиль» и, наконец, толкает собаку ногой; как, бог знает откуда, из-под самого носа с
шумом и чоканьем вырывается перепелка — и уже догоняет ее с распущенными когтями жадный ястреб, и уже догнал, схватил, пронесся несколько сажен, и опускается с добычею в траву или жниву, —
на это, пожалуй, всякий посмотрит с удовольствием.
— Вдруг —
шум, хохот, факелы, бубны
на берегу… Это толпа вакханок
бежит с песнями, с криком. Уж тут ваше дело нарисовать картину, господин поэт… только я бы хотела, чтобы факелы были красны и очень бы дымились и чтобы глаза у вакханок блестели под венками, а венки должны быть темные. Не забудьте также тигровых кож и чаш — и золота, много золота.
Теперь он желал только одного: забвения прошедшего, спокойствия, сна души. Он охлаждался более и более к жизни,
на все смотрел сонными глазами. В толпе людской, в
шуме собраний он находил скуку,
бежал от них, а скука за ним.
Утро было свежее, солнечное. Бывшие разбойники, хорошо одетые и вооруженные, шли дружным шагом за Серебряным и за всадниками, его сопровождавшими. Зеленый мрак охватывал их со всех сторон. Конь Серебряного, полный нетерпеливой отваги, срывал мимоходом листья с нависших ветвей, а Буян, не оставлявший князя после смерти Максима,
бежал впереди, подымал иногда, нюхая ветер, косматую морду или нагибал ее
на сторону и чутко навастривал ухо, если какой-нибудь отдаленный
шум раздавался в лесу.
Меж тем, Наиной осененный,
С Людмилой, тихо усыпленной,
Стремится к Киеву Фарлаф:
Летит, надежды, страха полный;
Пред ним уже днепровски волны
В знакомых пажитях шумят;
Уж видит златоверхий град;
Уже Фарлаф по граду мчится,
И
шум на стогнах восстает;
В волненье радостном народ
Валит за всадником, теснится;
Бегут обрадовать отца:
И вот изменник у крыльца.
Эти горькие размышления Татьяны Власьевны были прерваны каким-то подозрительным
шумом, который донесся из ее половины. Она быстро
побежала туда и нашла спрятавшихся женщин в страшном смятении, потому что Порфир Порфирыч, воспользовавшись общей суматохой, незаметно прокрался
на женскую половину и начал рекомендоваться дамам с изысканной любезностью. Именно в этот трагический момент он и был накрыт Татьяной Власьевной.
Он лежал, однако ж, не смыкая глаз: сон
бежал от него; его как словно тормошило что-то; не зависящая от него сила ворочала его с боку
на бок; время от времени он приподымал голову и внимательно прислушивался к
шуму реки, которая, вздуваясь и расширяясь каждую минуту, ревела и грохотала с возрастающей силой.
Они возились
на узкой полосе земли, вымощенной камнем, с одной стороны застроенной высокими домами, а с другой — обрезанной крутым обрывом к реке; кипучая возня производила
на Фому такое впечатление, как будто все они собрались
бежать куда-то от этой работы в грязи, тесноте и
шуме, — собрались
бежать и спешат как-нибудь скорее окончить недоделанное и не отпускающее их от себя.
Вдали родился воющий
шум и гул, запели, зазвенели рельсы; в сумраке, моргая красными очами,
бежал поезд; сумрак быстро плыл за ним, становясь всё гуще и темнее. Евсей торопливо, как только мог, взошёл
на путь, опустился
на колени, потом улёгся поперёк пути
на бок, спиною к поезду, положил шею
на рельс и крепко закутал голову полою пальто.
Сборской отправился
на своей тележке за Москву-реку, а Зарецкой сел
на лошадь и в провожании уланского вахмистра поехал через город к Тверской заставе. Выезжая
на Красную площадь, он заметил, что густые толпы народа с ужасным
шумом и криком
бежали по Никольской улице. Против самых Спасских ворот повстречался с ним Зарядьев, который шел из Кремля.
Но тем дело не кончилось: надо было теперь старшого выбирать
на место уезжавшего Онуфрия. Тут уж какой
шум да гам поднялись, что хоть вон
беги, хоть святых выноси.
К облаве
побежали работники, что оставались
на деревенской улице,
шум поднялся еще больше, весь народ в Осиповке до последнего ребенка проснулся.
Мигом и Дуня, и Груня набросили
на себя попавшиеся под руку платья и
побежали к больному. Они услыхали в прихожей необычайный
шум: кто-то хриплым голосом бранился, а Патап Максимыч громко приказывал.
Тогда бывают слышны звонкие щелканья озябших деревьев,
бег какого-то зверька по колоднику, тихий
шум падающего
на землю снега и шелест зябликов, лазающих по коре сухостоя.
Горданов вскочил и
побежал на этот
шум.
Меня пугает необходимость умолкать, когда я дохожу до необыкновенного, которое невыразимо. Как реченька, я
бегу и движусь вперед только до океана: в его глубинах кончается мое журчание. В себе самом, не двигаясь и не уходя, взад и вперед колышется океан.
На землю он бросает только
шум и брызги, а глубина его нема и неподвижна, и бестолково ползают по ней легкие кораблики. Как выражу себя?
Теперь он спокоен, пока при нем говорят, производят
шум, кричат, и он тогда прислушивается и ждет; но стоит наступить минутной тишине — он хватается за голову,
бежит на стену,
на мебель и бьется в припадке, похожем
на падучую.
На улицах картина ада в золотой раме. Если бы не праздничное выражение
на лицах дворников и городовых, то можно было бы подумать, что к столице подступает неприятель. Взад и вперед, с треском и
шумом снуют парадные сани и кареты…
На тротуарах, высунув языки и тараща глаза,
бегут визитеры…
Бегут они с таким азартом, что ухвати жена Пантефрия какого-нибудь бегущего коллежского регистратора за фалду, то у нее в руках осталась бы не одна только фалда, но весь чиновничий бок с печенками и с селезенками…
Услышав
шум шагов, он насторожился, улыбка удовольствия появилась
на его лице, он сделал даже несколько шагов по направлению приближающейся и вдруг очутился перед Дарьей Николаевной. Улыбка исчезла с лица парня, он даже побледнел и сделал под первым впечатлением встречи движение, чтобы
бежать, но быстро сообразил, что это невозможно, сняв шапку, в пояс поклонился Салтыковой.